цитаты
23:33 | 14-11-2008 | Geography, Literature, Personal | No Comments
где-то у Мопассана точно подмечено, что кровать есть истиннейшее поле деятельности человека: здесь он родится, любит, умирает; кровать именно удел человека, его завоевание, недоступное даже богам: потому что те родятся в яслях и умирают на крестах.
здесь, на кровати (и кряхтя) я читаю Нобелевскую речь Чеслава Милоша:
Прекрасно родиться в малой стране, где природа человечна и соразмерна человеку, где на протяжении столетий сосуществовали друг с другом разные языки и разные религии. Я имею в виду Литву — землю мифов и поэзии <...> Прекрасно слышать с детства слова латинского богослужения, переводить в школе Овидия, учиться классической догматике и апологетике. Благословен тот, кому дан судьбой в школьные годы и университетские годы такой город, как Вильно, город причудливый, город барочный, итальянской архитектуры, перенесенный в северные леса, город, где история запечатлена в каждом камне, город 40 католических костелов и множества синагог, евреи в те времена называли его Иерусалимом севера.
недаром именно Бродский, так старательно обращавшийся словом, полагал Милоша одним из самых значительных поэтов современности — за его способность шагнуть соеднением букв дальше, пересечь очерченные границы; за умение наполнять слово жизнью — Милош писал:
В процессе письма совершается некое превращение: непосредственные данные — скажем сознание, как ощущение себя изнутри — позволяют вообразить таких же людей, так же ощущающих себя изнутри, благодаря чему я и могу писать о них, а не только о себе.
впрочем, это уже другое: культорология, данность языка, и так далее. а что может быть лучше хорошего стихотворения? вот такого:
Элегия для Н.Н.
Неужели тебе это кажется столь далеким?
Стоит лишь пробежать по мелким Балтийским волнам
И за Датской равниной, за буковым лесом
Повернуть к океану, а там уже, в двух шагах,
Лабрадор – белый, об эту пору года.
И если уж тебе, о безлюдном мечтавшей мысе,
Так страшны города и срежет на автострадах,
То нашлась бы тропа – через лесную глушь,
По-над синью талых озер со следами дичи,
Прямо к брошенным золотым рудникам у подножья Сьерры.
Дальше – вниз по течению Сакраменто,
Меж холмов, поросших колючим дубом,
После – бор эвкалиптовый, за которым
Ты и встретишь меня.Знаешь часто, когда цветет манцанита
И залив голубеет весенним утром,
Вспоминаю невольно о доме в краю озерном,
О сетях, что сохнут под низким литовским небом.
Та купальня, где ты снимала юбку,
Затвердела в чистый кристалл навеки.
Тьма сгустилась медом вокруг веранды.
Совы машут крылами, и пахнет кожей.Как сумели мы выжить, не понимаю.
Стили, строи клубятся бесцветной массой,
Превращаясь в окаменелость.
Где ж тут в собственной разобраться сути.
Уходящее время смолит гнедую
Лошадь, и местечковую колоннаду
Рынка, и парик мадам Флигельтауб.Знаешь сама, мы многому научились.
Как отнимается постепенно то,
Что не может быть отнято: люди, местность,
И как сердце бьется тогда, когда надо бы разорваться.
Улыбаемся; чай на столе, буханка.
Лишь сомнение порою мелькнет, что мог бы
Прах печей в Заксенхаузене быть нам чуть-чуть дороже.
Впрочем, тело не может влюбиться в пепел.Ты привыкла к новым, дождливым зимам,
К стенам дома, с которых навеки смыта
Кровь хозяина-немца. А я – я тоже
Взял от жизни, что мог: города и страны.
В то же озеро дважды уже не ступишь;
Только солнечный луч по листве ольховой,
Дно устлавшей ему, преломляясь, бродит.Нет, не затем это, что далеко,
Ты ко мне не явилась ни днем, ни ночью.
Год от года, делаясь все огромней,
Созревает в нас общий плод: безучастность.